Предисловие к произведению поэта, эссеиста, переводчика, литературного и театрального критика, редактора Анатолия Кобенкова написал журналист «Ди Вох», член Союза писателей, поэт Александр Драбкин.
БИРОБИДЖАН, 29 марта «Город на Бире»
Дебютировал в газете «Биробиджанская звезда». В 1973–78 годах работал редактором радио Ангарского нефтехимического комбината, с 1978-го по 91-й – корреспондентом газеты «Советская молодёжь» (Иркутск).
В 1978 году принят в Союз писателей СССР. В 1980-м окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Стихотворения публикуются с 1963 года. Автор 12 поэтических книг и сборника литературных эссе. В Иркутске стихи входят в региональную школьную программу по внеклассному чтению. Входил в редколлегии журналов «Сибирские огни» (Новосибирск), «День и ночь» (Красноярск), «Рубеж» (Владивосток). Был организатором Фестиваля поэзии на Байкале.
Песня на стихи Анатолия Кобенкова «Весна в седьмом классе» дважды прозвучит в кинофильмах – «Младшая сестра» (1978 г.) и «Громозека» (2010 г.).
В 2001 году по просьбе сибирского католичества создал текст драматической мистерии «Благодарение Заступнице».
Переводил еврейских, латышских и польских поэтов. Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент» и других. Переведён на английский, немецкий, французский, испанский, польский, чешский и другие языки.
В 2007 году вышла аудиокнига «Стихи Анатолия Кобенкова» с авторским чтением.
Памяти Анатолия Кобенкова
Биробиджану везёт на замечательных людей. Кто-то здесь родился, кто-то волею Всевышнего всего лишь прикоснулся к нему. Анатолий Иванович Кобенков, где бы ни жил – в Хабаровске, Ангарске, Иркутске или Москве, – всегда помнил о ещё деревянном городе, где вырос.
Его мама Дора Давидовна Мельникова жила в девятиэтажке. В 2004 году, уезжая в Иркутск после дальневосточного фестиваля поэзии, Анатолий Иванович попросил меня её навещать. По печальному стечению обстоятельств именно мне пришлось сообщить Кобенкову о смерти Доры Давидовны. Он коротко бросил в телефон: «Еду», – и через день я уже встречал его в Хабаровске. А потом были похороны, и мы все, как могли, старались вырвать его из той удушливой скорби, когда хочется лишь уйти следом за близким человеком...
Примерно через месяц после похорон от него пришло письмо с материалом «Спасающие нас поэты». Это эссе он написал для одной из иркутских газет, но там его публиковать не стали. Видимо, были причины.
В начале 90-х годов, как формулируют литературоведческие справочники, «внутри Иркутской писательской организации возник разлад, причины которого носили политический и национально-культурный характер». В 1992 году образовалось Иркутское региональное отделение Союза российских писателей. После ухода из жизни людей, изначально возглавлявших отделение, Кобенков стал руководителем этой организации. Параллельно выступал как литературный и театральный критик, вёл детскую театральную студию и ежедневную телевизионную передачу, рассказывающую о книжных новинках.
«Похоронили» Кобенкова ещё при жизни: одна из иркутских газет «досрочно» сообщила о его смерти... Потом, кажется, извинились... Но эссе всё равно не напечатали.
В 2005-м Анатолий Иванович переехал в Москву, где успел пожить совсем недолго. Похоронен на Переделкинском кладбище.
В сентябре этого года исполнится десять лет со дня его смерти. Мне показалось возможным, чтобы неопубликованное сочинение Анатолия Ивановича Кобенкова всё-таки увидело свет. Пусть и по формальному поводу – в привязке ко Дню поэзии.
Александр ДРАБКИН
2004 год. Дальневосточный фестиваль поэзии. Александр Драбкин (на фото - с гитарой): «Песню «Весна в седьмом классе» я впервые услышал в 1976 году. Спустя 28 лет я пою её вместе с автором». Фото из личного архива.
Спасающие нас поэты
Я летел в Биробиджан по последнему разу, потому что – прощаться с мамой.Брат уже всё сделал: авансировал могильщиков, служителей ритуального зала и арендаторов столовой – сидел, дожидаясь меня, со своей женой Наташей в маминой квартире. Из Петропавловска-Камчатского звонили – ревели его дочери, любимые мамины внучки. Попрощаться с бабушкой у них не выходило: у младшей на руках девятимесячная Вита, у старшей – четырехмесячный Стёпа. Мои – от первого брака – отмалчивались: ничего не знали, жили без слёз, потому что наше горе до них ещё не домчало…
В день похорон приехали из Хабаровска двоюродный брат, троюродная сестра и их матушки – наши тётки.
Мне казалось, что мама дышит, потому что была как живая – красивая и с улыбкой. Мы положили её рядом с бабушкой, невдалеке от отчима, через аллейку от двоюродных братьев. Жизнь попрощалась с ней солнышком, которого не было в Биробиджане ни до её похорон, ни после них...
Были мамины коллеги по школе – они учили меня уму-разуму, были её ученики – от первого до последнего выпуска: зашестидесятилетние старики и старухи, мужики в силе и женщины при красоте... Взрослости первых я сто лет назад завидовал, молодости первых завидую нынче. Я мало кого знал, не всех вспомнил – потом, после поминок, брат, как мог, объяснил мне, кто есть кто и рассказал, что с кем случилось...
Прощались с мамой ещё и поэты: Саша Драбкин, Римма Лавочкина, Виталик Бурик, Тамара Сафарова, Женя Батурина... Эти – мои. Без них я бы, может, и не выжил – особенно без Саши и Риммы. Саша подсунул стопку новых стихов, Римма позвонила и сказала, что негоже не прочесть по нашей маме кадиш. Я растерялся: мама не знала Писания, не ходила ни в синагогу, ни в церковь, но, до последнего дня не позабывавшая идиш, спасалась от бессонницы списанными у кого-то православными молитвами...
– Читать кадиш должен старший сын, – сказала Римма.
– Но ты же знаешь... – сказал я.
Оказалось, она уже рассказала раввину о моем христианстве.
– Он – за, – сказала Римма.
И я пошёл в только что родившуюся биробиджанскую синагогу, подставил макушку под кипу, надел очки, уткнулся в распахнутый передо мной фолиант, стал, стараясь не отстать от голоса раввина Мордехая, произносить незнакомые слова, видя за ними маму – как она откликается на них: кивает. Она ведь всё понимала, знала и идиш, и немецкий, и даже китайский, я уж не говорю про любимый ею английский...
Потом были девятины: усыпанная цветами мамина могилка, букетик на могилке бабушки. Мы уже не плакали – то ли кадиш помог, то ли смирились.
Вечером, после поминального обеда, когда Наташа закончила с уборкой, я читал Римму Лавочкину и Сашу Драбкина.
«Я из местечка с именем Вейзмир», – говорила о моем несчастье Римма.
«Может, в гости напроситься, утопить тоску в грехе?» – искал для меня выход Саша...
Когда из Москвы позвонила жена, ещё бы чуть-чуть и на её вопросы про моё сердце я бы ответил Риммиными стихами: «Я из отчаянья, крови да мяса»...
Между тем та же Римма рассказывала мне про мою молодую маму – про то, как, покуда она носила меня под своим сердцем, чувствовала себя вроде Синайской горы.
Я – женщина! Я женщина.
Во мне темнеет плод.
Сочатся ветром трещины
Во мне, и над, и под.
Бурлят во мне исходины,
Твердят: «Пора... Пора...»...
Живот мой – моя Родина –
Синайская гора.
Из-за Риммы я вспомнил мамин запах: сладкого молока и пряных духов; увидел тёмные пятнышки на её крепдешиновой кофточке – от того же молока, которое из неё брызгало заради моей живучести...
Или я всё напутал, и это было с мамой уже не из-за меня, а из-за брата – из-за Мишки, который младше на целых восемь лет и из-за которого мы все ревели – так он болел – и я, и мама, и мой отчим – его отец, и бабушка с дедушкой?
Не он ли, мой дед Давид, вечный хохмач и неуныва, нашептал Римме Лавочкиной такой стишок, в котором мне слышится уже не только его голос, но ещё и мой:
Счастье еврея – штрудель да штрэймэлэ,
я же другою страстью кручён...
Песни да пейсы, да скрипочка-мэйдэлэ
клонит головку мне на плечо...
Конечно, никаких пейсов ни у дедушки, ни, тем более, у меня никогда не было, но из-за того, что они сладко переаукивались с песнями, я поддакивал Римме: были, были... И даже скрипочка, которой не было, всё-таки была, и... Из-за этой «скрипочки-девочки» я даже улыбнулся...
Скрипач – «выходец из Ветхого Завета» – был и у Саши. Ещё у него были те, кого в нынешнем Биробиджане уже не встретишь: «люди с юмором: Сёма и Циля, и седой парикмахер Арон» – те, кто строил этот город как будущую столицу советской еврейской республики. Ещё в Сашиных стихах были смешные, чисто местные обороты, в которых всякое, даже самое безоговорочное утверждение звучало почти вопросом:
Вслед за мной идут холода
За тобой – журавлиный крик.
Ты пока ещё молода,
Да и я не совсем старик.
То, что Саша «не совсем старик», а муза его «пока ещё молода», предполагает – я слышу это печёнкой – некоторое сомнение, кажется, ещё мгновение и эти его гитарные строки, отказавшись от точек и запятых, потребуют вопросительных знаков.
Примерно так же, как – когда я говорю о том, что моя мама уже умерла, я не только утверждаю это, но ещё и спрашиваю: «Умерла?»...
Помню, когда я почти умирал, досиживая в одиночке солдатской гауптвахты, меня спасал китаец Ду Фу в переводах Гитовича – по моей просьбе его книжицу передали мне мои сослуживцы, и она была такой, что помещалась в раструбе моего рядового сапога: «Занавеску мою озаряет закат, и стрекозы летят из серебряных далей...».
Помню, когда расставался с первой семьей, я был спасаем Пушкиным – только он и остался у меня тогда от былой жизни: «На свете счастья нет, а есть покой и воля...».
Помню, когда добивался моей сегодняшней жены, не расставался с Пастернаком: «Я вздрагивал, я зажигался, я гас...».
И Блок приходил мне на помощь, и даже Уткин со Светловым...
Но разве мог я предположить, что, попрощавшись с мамой, спасусь в своем горе мало кому ведомыми биробиджанскими поэтами.
Я ведь думал, что – после того, как ушли из Биробиджана Ицик Бронфман и Люба Вассерман, Витя Соломатов и Оля Ермолаева – они уже даже и не случатся там.
А вот – после многодесятилетнего перерыва – случились.
И так – для меня – вовремя, что, продолжая жить, я ношу в крови ещё и их строфы... Сашины, Риммины – как там у неё?
Все мы песнями беременны...
Вам, друзья, не буду врать.
Одного мы роду-племени,
вместе нам и умирать...
Пусть чуть коряво, зато неукоснительно спасительно...
Анатолий Кобенков, 2005 г.